Исчадие рая

И почти каждую ночь снился дом. Тот, прежний, на самой окраине шумного города, среди хрупких, тоненьких березок , под серым дождливым небом.

И каждый раз , распахнув двери , дом встречал гулкой заброшенной пустотой.

На кухне горы немытой посуды: потрескавшихся тарелок, чашек, покрытых зеленой плесенью.

Мебель в чехлах, пахнущая сыростью и нежильем.

Пустые шкафы- раздвижные двери- зияющие дыры. Неубранная постель. Забытый журнал на столике .

И часы. Часы, показывающие одно и тоже время уже который год или век. Всегда без четверти восемь. Всегда.

Ни больше , ни меньше.

Потому что времени не оставалось.

Потому что, когда я проснулась впервые , было ровно столько же, и где- то на площади меня уже ждал Лука с новым прекрасным миром в кармане. Лука, пахнущий каким- то заморским табаком, коньяком, одеколоном. Лука- как апостол или чей- то там спутник, соратник, ученик, подмастерье- неторопливый и , пожалуй, вечно простуженный, и у него хриплый , будто надтреснутый, голос, и шляпа всегда натянута на глаза.

- Сколько?- спросит как обычно. – Сколько сегодня?

- Десять!

И только сейчас хочется ощутить себя богом, парящим где- то там в мерцающих стихиях, но не во вселенной, а где- то тут, среди своих, хотя бы на фоне этого бытия. Частности, двойственности, может быть, усталости даже.

- Но у тебя же ничего не останется,- Лука уже всматривается мне в лицо, в глаза, словно насквозь.

- Но ведь это я продаю время, значит, я и решаю,- поеживаюсь, как от ветра.

Он молча пожимает плечами, молча отсчитывает деньги, две сотенные купюры, протягивает мне и прячет мою стеклянную колбу в карман.

- Ты же сама хотела..

И исчезает, испаряется, хотя я все еще вижу, как он идет по той стороне улицы, ссутулясь, как – то по – стариковски, опираясь на трость, пряча глаза под полями старомодной шляпы.

- Ну и черт с тобой!- машу ему рукой. – Черт с тобой, старый скряга! Больше не встретимся..

И как всегда иду в магазин и покупаю вино, пью прямо с горла, потому что так поступать плохо и аморально, просто катастрофически дурной тон - пить прямо на площади, на виду у всех, и сажусь у самого фонтана, свесив ноги в новеньких сапожках, и бросаю бутылку прямо в воду, и она глухо шлепается на бок , проливаясь красным в прозрачность. Как в безысходность.

И уже слышу, как позади собирается сочувствующая толпа, и через все спальные районы несется, воя сиренами , « Скорая помощь». И сердобольная старушка запричитает мне в самое ухо :

- Господиииии!

И они так никогда и не узнают, как это хорошо умирать в последний раз. .

- Здравствуй, мама!

Здравствуй, мама!

Знаешь, сколько раз мне хотелось сказать тебе это? Сто, тысячи раз повторить без устали, повторить, пока ты не обернешься, не отложишь в сторону острозаточенный карандаш, не закроешь так и не проверенную тетрадку какого- то нерадивого школьника.

Знаешь?

Сказать только ради того, чтобы вспомнить твой голос. Вспомнить, выудить откуда- то из памяти, из глубины чувственного подсознания, детства, одиночества, пустоты.

- Я всегда хотела дочь....

Вынырнуть на поверхность из кровавых пятен, простыней, больниц, аппаратов. Выйти на порог , на залитый солнцем весенний день, стоять , не шевелясь, с маленьким розовым сверточком в руках.

Потому что страшно было бы когда- нибудь потерять сына. Потерять, не поверить, что шагал только что рядом, где- то во времени, усмехался в усы:

- Все ништяк!

А потом в один миг потерять уже невостребованного, так и не возмужавшего до конца, едва- едва начавшего бриться.

- Я всегда хотела дочь... А ты, мама?

Мама, такая девочка- женщина- да что значит эти двадцать восемь?- всегда девочка, всегда.

И я всегда мечтала кататься с тобой на карусели в парке, есть мороженое в кафе, ходить на лыжах зимой и шептаться, забравшись к тебе в постель с самого утра.

И читать твои книги, газеты, журналы. И любить твои супы из пакетиков- ведь ты так и не научилась готовить- и дарить тебе на день рожденья подарки.

Ты обнимешь, и я почувствую твой запах. Я вспомню. Ты всегда пахла зимой, морозом и снегом.

Я помню.....

- Здравствуй, мама!

Бросаю на подоконник перчатки, снимаю пальто, расстегиваю новенькие сапоги.

- Опять?

Она бежит ко мне из комнаты в невероятно длинной юбке, в блузке – разлетайке.

- Опять!

И обнимает за плечи, просто притягивает к себе, не отпускает, и мы так долго- долго стоим в ее маленькой прихожей, где- то там на окраине ее мира, тихого и доброго, мира, купленного мной за две сотенные купюры у старого заморского Луки, то ли апостола, то ли просто скряги.

- Я не успела тебя встретить, извини,- шепчет в самое ухо.

- Ништяк, ма!

- Но еще надо дождаться папу. Он не знал ..

Она смотрит строже и внимательней, как будто впервые, как будто не узнает, не верит, сочувствует. Но больше не спрашивает :

- Зачем, Ми? Зачем ты это сделала, Ми?

Она все также пахнет зимой, морозом и снегом. И кажется, что вот – вот за дверью завоет метель , ветер. Как в той жизни, в детстве, в одиночестве на двоих- я и плюшевый медведь с оторванной лапой- в пустоте, в сознании и в неверии.

- Все ништяк, ма,- произношу тихо. – Будем ждать папеньку....

Папеньку.....

Отца, которому не звонила день и ночь, забывала поздравить с праздниками, не привозила внучку, не заходила, если проезжала мимо.

Папеньку!

Не искала больше по городу, не пропадала у подруг, забыла, где живут его друзья и любимые женщины. Не отстаивала больше свои права, перечеркнула все родственные- кровные- связи- не давала денег с утра, если стоял на пороге с протянутой рукой, грязный и мокрый- не спал ночью, добирался поездом, автобусом, пешком.

- Да хоть на оленях!

Безнравственно- отталкивала, если обнимал.

Но все же папенька! Который мечтал, что я стану носить красивые платья , высокие шпильки и королевскую корону.

- С грязи в князи! – шипела в темноту его комнаты, храпа, перегара, ругани.

Не умела больше иначе.

Поэтому не сберегла...

- Ну, здравствуй, дочка!

А говорил когда- то, что ему не нужна больше такая дочь. . Не нужны мои дела, моя жизнь, моя семья. Мы так и не договорили, па! Нам просто чертовски мало отведено было, чтоб поговорить, чтоб вспомнить, решить, наверстать упущенное.

- Привет!

Рассматриваю его , приоткрыв дверь спальни. Опять поздно, опять все уже легли, опять мама его не дождалась. Опять.

- Это последний раз, да? – спрашивает зачем- то.

И я киваю, иду искать халат, тапочки- холодно и не топят- выхожу, наконец, к нему.

- Ты так похудела?

- Мечтала о джинсах Prada.... А там только размеры на моделей.

- Купила?

- А то!!!!!

И смеюсь, протягиваю ему руку и больше всего боюсь, что не почувствую теплоты его ладоней.

- Все хорошо, па! Правда.

Конечно, ведь этот мир состоял только из бестелесной оболочки. Оболочки, имбирного облака, без вкуса и запаха. Эдакая эйфория, построенная лишь на вкусовых рецепторах.

Шоколад, кофе, ваниль, духи « Шанель», молоко на губах ребенка- тоненькая такая полосочка над верхней губой.

Крика чьей- то совершенно чужой бабушки из еврейского квартала:

- Ах, ты дрянь такая! Анухэ!

Абсолютная дрянь и анухэ, мерзавка, проститутка. Потому что из миленьких , породистых щенков зачастую вырастают беспородные суки. И их бьют по лицу со всего размаху, разбивая в кровь губы и вытирая руку о брюки, свитер. Потому что им так и надо Потому что они всегда так заслуживают.

Потому что родились именно для того, чтобы им разбивали губы и выбивали зубы. И они привычно сплевывают кровь на землю, утираются , что- то даже шепчут кровавыми гумами и не плачут.

Никогда.

И я буду дальше листать Книгу , разложив ее на коленях, по- прежнему не засыпая в первую ночь, потому что у меня адаптация , не засыпая и не готовясь к встрече за огромным столом, которая предшествует всем и всякому.

- Потому что у меня нет грехов!- просмеюсь маме в дверь. – Все ништяк, ма!

Но с каждым разом книга становится все тяжелее, настоящая энциклопедия, каторга, досье на каждого, вынужденная картотека.

Здесь тоже не обходится без бюрократизма.

Но я все также говорю:

- Все ништяк, ага! Все ништяк!

Потому что все это напоминает плавучий космический корабль. Не здесь и не там, а где- то между. Между всеми. Между мирами, зеркалами с негативной энергией, между телами, леденеющими где- то от ветра и по причине остановки сердца.

- У тебя было десять лет, чтобы все исправить, Ми!

- Какая разница. Хоть сто.

- И кто- то другой сможет прожить это время за тебя.

- Ради Бога.

- Ми!

- Все ништяк. Я же говорила, что все ништяк, ма!

Но подглядываю в щелочку, в замочную скважину, щурюсь( забыла на столе очки), как же живется вам с другою, генерал.

- Как? А?

Может быть, даже очень и очень неплохо. Весело даже. Беспроблематично. Без бессониц, без звонков, без сообщений , без стихов. Где- то в радиусе двадцати пяти сантиметров – не вспоминать и не трогать- всегда мимо желтеющих окон. Чужих, нежилых.

- И черт с тобой! Пропадай пропадом!

И не жди к ужину, к завтраку,к обеду.

Тебе гораздо проще и лучше. Ты будешь примерный семьянин и стопроцентный заботливый муж.

Всегда. И я только иногда спрошу, на ушко, чуть коснувшись плеча:

- Так как же живется с одною, а?

А ты пробурчишь:

- Окей, Ми!

И сотрешь из « Галереи» телефона все мои фотографии. Зачем они тебе теперь?

И все- таки прокричу в ночь, отбросив книгу, что листочки безжалостно разлетятся по комнате:

- Верую! Верую!

Иногда хорошо прожить хотя бы минуту, надеясь на чудо, глядя в черное непроницаемое небо. Чужое небо, небо без единой звезды.

Здесь не бывает ни звезд, ни солнца.

И хочется взять тряпку и вымыть небо, чтобы где- то в центре или хотя бы с края появилась бы хотя бы одна звезда, пусть даже самая маленькая.

Холодная и желанная Солярис.

Дед придет на Собрание самым последним.

Он несколько минут постоит в дверях, оглядывая присутствующих, кашлянет, поправит на боку саблю, лихо закрутит длинный уланский ус.

- Все? – спросит.

Пройдет на свое место, но так и не сядет, а , положив тяжелую мозолистую руку мне на плечо, тихонько прошепчет:

- Będę przy tobie stać , byś nie skrzywdził nikt.

И я чуть коснусь ее губами и прижмусь щекой.

- Kocham ci!

Он начнет давнюю историю о старом монастыре, где красные сволочи, пся крев, искали беглую панночку. Как вытаскивали на монастырский двор безмолвных монашек, как срывали с них тяжелые рясы и платки, как стреляли, не глядя, куда попадя, а панночке попали в живот, и она медленно умирала под палящим солнцем. А дед, совсем еще мальчишка, тащил ее потом, когда красные уехали, в деревню, к бабке- знахарке.

Но поздно....

И все слушали деда, хотя никто не понимал, зачем и почему он это рассказывает каждый раз, но перебивать не смели.

Только отец бормотал чуть слышно, будто про себя:

- Чертовы пшеки, а! Вечно у них огнем и мечом.

И забывали, в конец, про меня, совсем- совсем тихую, сегодня осторожную, как кошку, у которой в запасе девять жизней. Из каждой по чуть- чуть, по крупинке, насобирать целую горсть и делить, делить потом каждому, продавать за деньги- ох, и повеселится же Лука за эти десять лет- но, главное, чтоб не напрасно, а с толком, предугадывая, предупреждая, учитывая все возможные и невозможные ходы и проступки.

- Не это главное, девочка,- скажет на прощание бабушка. – Главное, как ты сама себя судишь. С миром надо жить. По любви.

Почти по- христиански, если не слушать чью- то там бабушку из еврейского квартала, орущую на всю улицу, что звенят стекла многоэтажек:

- Мерзавка такая! Анухэ!

Потому что всегда было интересно, как живется тебе с одною? Просто с одной- единственной, когда совершенно нет выбора, как на необитаемом острове? Один на один, без общих рожденных детей, нерожденных тоже, без тещи и тестя, без родни и без меня.

Как , а?

На борту космического лайнера, на котором нет воздуха, воды, только вирус, превращающий людей в животных. Особенных, подопытных кроликов или собак Павлова.

Когда оружие- лазерное, галактическое или обычный АКМ, не пройти не проехать, осторожно лишь пробираться сквозь заросли фантастических растений чужой планеты. Поверить в сказку, которую тоже сочинили до нас, как и звездные войны, теорему Фалеса, стихи Петрарки. Все самое лучшее – не божественное.

- Знаешь, тебе всегда было рано,- тихо скажет мама перед сном.- Понимаешь, Ми, рано?

Потому что почти каждую ночь снился дом. Тот, прежний, на самой окраине шумного города, среди хрупких, тоненьких березок , под серым дождливым небом.

И каждый раз , распахнув двери , дом встречал гулкой заброшенной пустотой.

На кухне горы немытой посуды: потрескавшихся тарелок, чашек, покрытых зеленой плесенью.

Мебель в чехлах, пахнущая сыростью и нежильем.

Пустые шкафы- раздвижные двери- зияющие дыры. Неубранная постель. Забытый журнал на столике .

И часы. Часы, показывающие одно и тоже время уже который год или век. Всегда без четверти восемь. Всегда.

Ни больше , ни меньше.

Потому что времени не оставалось.

Потому что, когда я проснусь впервые , будет ровно столько же, и где- то на площади меня будет ждать Лука с новым прекрасным миром в кармане. Лука, пахнущий каким- то заморским табаком, коньяком, одеколоном. Лука- как апостол или чей- то там спутник, соратник, ученик, подмастерье- неторопливый и , пожалуй, вечно простуженный, и у него хриплый , будто надтреснутый, голос, и шляпа всегда натянута на глаза..