ЖЕСТОКИЙ БИФШТЕКС

Ярославу Лермонтову

Посмотри на его лицо. Он чем-то напоминает енота. Такие, как он, боятся занозы в пальце. Такие обычно подвержены многочисленным фобиям. Но он знает, что непобедим. У него есть право убивать красиво, поднимать на смех того, кто поверил, и получать за это пальмовую ветвь. Главный принцип кино, которое он снимает всю жизнь – эстетика, которая дразнит этику, залезает на её территорию, но, чуть что, подлавливает нас: ребята, не путайте одно с другим. Мы играем. Это искусство. Не кровь, а кетчуп.

Формовка такого сознания, которое раздвоено на две реальности, очень выгодна. За то, чтобы сбежать из одной реальности в другую, мы готовы платить больше, чем за еду. Любой ребенок знает, что все эти оптовые смерти – «фикция».

Люди с криками “Don’t shoot!”, которых косит автоматная очередь – всего лишь трехмерная иллюзия. У тебя «десять жизней» в запасе.

Потом в новостях сообщают, что некий человек открыл стрельбу «в реале», подсчитывают количество жертв. Это ли не эпидемия? Но чужая гибель в западной цивилизации, частью которой мы стали - тема табуированная, её заминают. На её место приходит культ здоровья, языческий трепет перед морщинами, идеология хрустальных зубов.

Ученые доказали, что современный человек должен выжигать адреналин. Тренажеры заменяют лазанье по деревьям или погоню за хищником. Вот и фильм «Техасская резня бензопилой» помогает прожить подольше, гласит наука. Этот фильм является «продуктом» для потребления, чем-то вроде отбивной. Но главный бонус резни – удовольствие от власти, как для зрителей фильма, так и для его создателей, помимо фактора денег, которые тоже власть. Ты сидишь в удобном кресле и хрустишь попкорном. Режут другого, насилуют другую. И показано так, что все-таки ты, а не тебя.

Достоевский, «жестокий талант» (по выражению критика Михайловского), писал о девочке Лизе Хохлаковой, которая говорит, что будет смотреть на казнь и «ананасный компот есть». Этот образ мог шокировать современников садизмом совмещения трапезы и эшафота. Сейчас мы ничему такому не удивляемся, нарезая новогодний оливье под кадры казни Саддама Хусейна, торжествующие, уверенные, демократические. Те, кто снимают, знают, что это видео облетит мир, ворвется в дома, размножится по миллионам окон. Человек, кто бы он ни был, гибнет где-то между всплывающими меню, при переключении с канала на канал. Человек становится точкой, пикселем, пренебрежимо малой величиной. Село, в которое посылается ракета, для военного - только скрещение координат.

Когда вышел фильм Гаса Ван Сента «Слон» (2003), русскому зрителю он казался невнятным. Сейчас это кажется очень точным и вполне понятным слепком современного сознания. Камера следит только за одним героем-тинейджером. Потом ещё за одним, и ещё за одним. Над каждым словно висит марево его проблем, в которые он упрятан, как в капсулу. Потом двое школьников, объединившись, покупают в Интернете оружие и расстреливают своих одноклассников. Фильм схематичен, но это фильм-симптом. Население планеты в целом стареет, но его сознание становится все более инфантильным и капсульным. Необходимо заново воспитывать элементарное понимание, что ему/ей больно.

В мире всё ещё сосуществует много культур. Те, кто помнят, что такое убить буквально и как это делается, вступают в противостояние с теми, кто вырабатывает высокотехнологичное насилие, когда жертву от зрителя (пока он ещё зритель, а не жертва), целомудренно отделяет экран. В этом смысле, теракт 11 сентября – это страшная, по-настоящему, а не искусственно жестокая, реальность, чудовищное её открытие.

Наши проблемы – проблемы Запада, удесятеренные огромными пространствами, осложненные рваностью традиций, изоляцией поколений друг от друга. У человекостраны перебиты суставы.

Вот старики, прошедшие, как сквозь шпицрутены, через три строя. Вот средний возраст, отчасти спивающийся, отчасти в белых воротничках. Вот подростки, растущие на «резне бензопилой». Старшее поколение не в состоянии передать целостное моральное послание младшему, хотя бы «Не убий!». Культурное наследование осуществляется только в пределах семьи. У школы нет для этого рычагов. Заповедь, которая касается того, как телевидение справляется со своей просвещенческой функцией, можно сформулировать кратко: «Не смотри!». Но об этом некому напомнить. Ребенка воспитывает ящик, из которого воняет деньгами.

Если обретен элементарный комфорт (например, антенна или DVD) и достигнуто – как нам объяснили – повсеместное благополучие, тогда разрешается и «остренького». Так древние римляне теребили пером в зобу, чтобы бесконечно продолжать пиршество. Россия празднует нефтяную масленицу. Вот и щекочем душу.

В 90-е информация обрушивалась на головы лавинами. Ей захлебывались. ТВ шествовало непобедимо, как чума. Когда постоянно слышишь невыносимый шум, децибеллы зашкаливают, и, наконец, к этому шуму возникает привычка. Иначе её называют глухотой. Количество заказных убийств, о которых рассказывалось в рубрике «Срочно в номер!» – человеческое сознание вместить не могло, поэтому, казалось, что их уже как бы и не было. Жестокость девальвировалась, как рубли. Поутру я просыпался, ел бутерброд и пил чай под рассказы «Дорожного патруля» о том, сколько убийств произошло за ночь. Шел в туалет, и встречал там газету с заголовком: «Контрольный выстрел». Никто не знал, как жить, и поэтому – скорее от ужаса, чем из любопытства - смотрели все подряд.

Когда убили Листьева, по всем каналам целый день были только его портреты. То, что день траурный, черный, ощущалось повсюду – в школе, на улице, по тому, как плакала баба Лена. А вечером началось прямое включение из Останкино.

Три поколения собрались перед телевизором. Я забросил математику. Я помню долгое молчание в эфире. Потом за кадром зазвучала какая-то тяжелая песня, и пошел видеоряд. Едут танки, военный стреляет из миномета. Чечня. И ещё помню то, что врезалось в память на всю жизнь. Голова русского солдата отдельно, без тела, лежащая на грязной земле.

Потом, через несколько лет, по НТВ показали любительскую съемку, как чеченцы отрубают пальцы заложникам. Мама плакала. Мне хотелось её утешить. Но я не знал, как утешить её, она не знала, как объяснить то, что показывают по телику... И почему этот ужас происходит, и - почему это показывают.

И так далее, и так далее.

Я не хочу цензуры. Я говорю о личной ответственности воспитателя, репортера, художника. Жестокость – это заскорузлость сердца, бес-чувствие. Если мы говорим о произведении искусства, а не «продукте» (горячие новости – тоже продукт), то искусство имеет дело с чувствами и эмоциями. Черствый художник – потеря квалификации. Тот, кто мажет одной черной краской – плохой художник. Так же, как и тот, который мажет одной только розовой.

Время, в которое живет человек, влияет на голос, как температура по Цельсию. Шедевр, запечатлевший эпоху – это всегда система. Важен размах, амплитуда. Жизнь сама требует нужных слов и красок. «Ад» Данте весьма жесток. Но в «Божественной комедии» есть и «Чистилище», и «Рай».

Невозможно, к примеру, осуждать режиссера Алексея Германа за сцену в фильме «Хрусталев, машину!», где уголовники надругались над генералом. Художник – это свидетель, во всех смыслах, иногда и в судебном. Главное, что Герман – не циник, не тот «инфан терибль», который долбит жестокостью, как молотом, в убеждении, что мозг зрителя давно уже стал наковальней. Герман обжигает нас страданием, потому что борется сам с собой и с нами, и всё-таки решает, что лучше знать, чем не знать.

Но умолчания для России сейчас дороже, потому что они труднее [1]. Некрасов в стихотворении «Крестьянка» вместо рассказа Матрены Корчагиной о позорном избиении хлыстом дает всего лишь одну строку: «Легла я, молодцы…». Дальше отточия. Описание того, как староста «хлестал да приговаривал: «Ты женщина почтенная, мать пятерых детей!», осталось в черновиках.

Вероятно, мир изменился. Жестокость в эпоху её технической воспроизводимости стала продуктом. Я – один из «пикселей», которые составляют мир. Но «пиксель» всё равно хочет пожалеть другого такого же, и надеется на ответную жалость. Пикселей много.

Я не один.

________________________________________

[1] Сравните с тем, как неохотно говорят фронтовики о том, как ходили в рукопашный. Человек, который видел настоящую кровь, не хочет её эстетизировать. Когда С. Гудзенко пишет: «Бой был короткий, а потом // глушили водку ледяную. // и выковыривал ножом // из-под ногтей я кровь чужую» - это, по сути, немота, молчание, которое делает стихотворение великим и скорбным. Потому что сама тема располагает к немоте.