Синие лебеди

Светлой памяти моей матери

Листаю старый альбом.

Полночь.

А на пожелтевших от времени фотографиях время, которое, кажется, было только вчера.

В тот вечер меня уложили поздно. Часов в одиннадцать, наверное. Но я все равно не спала, а лежала в полумраке, глядела на свой коврик с синими лебедями на озерной глади и шептала стихи, выученные еще утром к приезду мамы.

Если солнышко проснулось-

Утро засияло.

Если мама улыбнулась-

Так отрадно стало.

Если в тучах солнце скрылось,

Замолчали птицы.

Если мама огорчилась,

Где нам веселиться!...

Я так ждала маму, что вставала почти ни свет ни заря, чтобы учить стихи, вышивать ей крестиком подушку в подарок, рисовать снеговика в огороде и даже молоко кипяченое пила, которое бабушка приносила мне каждое утро.

А еще я каждый день смотрела на синих лебедей.

Бабушка сказала, что раз мама их мне подарила, значит, они ей очень дороги. Детям всегда дарят то, что очень любят.

Я верила, что мама их очень любила, ведь они такие красивые, гордые, кажется, так и зовут с собой за синие моря и далекие дали.

Засыпая, я все трогала пальцем их крылья и представляла, что как только усну, они слетятся ко мне на одеяло, расправят крылья и вытянут длинные синие головы.

И мне снилась мама, снилось, как она приезжает, как входит в дом, вся усыпанная снегом, и белые снежинки тают в ее черных кудрявых прядях, и она не смахивает их, а только обнимает меня, прижимая к мокрому пальто.

А еще мы с бабушкой украшали елку. Целый вечер.

Дед привез ее из леса на санях.Он втащил ее в зал такую большую, пахнущую хвоей и зимой, что даже бабушка, которая ничему никогда не удивлялась, всплеснула руками и сказала:

- И где ты нашел такую красавицу?

Елка была, действительно, хороша. Я нигде больше не видела такой ели, какая была у нас в тот год.

Дед только хмыкнул на бабушкино удивление.

Он вообще был очень молчаливым.Он был такой большой и могучий, похожий на настоящего царя леса- медведя. И сильный был, и крепкий. И умел рассказывать разные истории о лошадях.

В молодости дед был уланом и служил в польской конной армии. Он знал о привычках и повадках лошадей все, и рассказывать о них мог часами.

А бабушка была хохотушкой и певуньей. Не певицей, а именно певуньей, как она сама себя называла.

Длинными зимними вечерами она пряла овечью шерсть у печки. Тоненькая нить в ее шершавых пальцах всегда скользила вместе с песней.

У бабушки был глубокий, такой душевный голос, что когда она пела " Студенка глембоко копана...", дед бросал работу и выходил в сени, чтобы ее послушать.

Когда приезжала мама, они пели вместе, правда , мама только подпевала бабушке, и тогда по дому неслись два голоса, и дед слушал их, присев на завалинку во дворе.

А еще мама играла на рояле.

Никто дома не играл, а она приезжала и играла.

Рояль был старый, черный и почему- то очень мрачный. Бабушка говорила, что у него тоже есть своя история, но никогда не рассказывала ее мне.

В тот день бабушка пекла пироги.

Вкусные запахи,идущие с кухни, говорили об одном: скоро праздник.

Бабушкины пироги всегда означали какой- нибудь праздник, когда у нас в доме собиралась вся семья. Дядя Богдан с семьей, мама, я и бабушка с дедушкой.

Мама всегда приезжала к празднику. Но каждый раз я боялась, что она не приедет и забудет о том, что уже все собрались и ждут только ее.

Усталая за день, я все лежала в темноте и не спала, хотя знала, что скоро большие настенные часы пробьют полночь. И что бабушка станет ворочаться, потому что у нее бессоница, а дед выйдет покурить трубку.

И вдруг я услышала, как в дверь постучали.

Постучали тревожно, точно просили о помощи.

Дед, кряхтя, слез с кровати и пошел в сени отпирать. За ним поднялась бабушка, остановилась лишь на мгновение, чтобы накинуть платок на плечи.

- Казимеж!- окликнула деда.

- З Вильна звонят,- почему- то хрипло ответил дед. - Пойду к Эве.

Я глянула в окно и увидела, как дед побежал по снегу вместе с соседкой Эвой к ее дому, в котором горел свет и лаяла собака.

Сердце забилось.

Наверное, именно с того момента я поняла, как приходит беда. Любой звонок в ночи, даже если ошиблись номером, вызывает во мне тревогу и страх.

Дед вернулся один.

Бабушка встречала его на крыльце, босая на подтаявшем снегу, в платке на плечах.

- Казимеж, кто звонил?

- Сын,- дед почему- то не смотрел на нее, а только ухватился рукой за перила.

- Что? Цо се стало?- бабушка запуталась в словах.

- Цурка,- дед почему- то опустился на ступеньки.- Дочка. Умерла. Эльжбета наша умерла.

И тогда бабушка застонала. Протяжно и страшно, как раненый зверь.

Я бежала к ним на улицу, забыв про тапочки и халатик, бежала, не зажигая света и натыкаясь на острые углы мебели.

И меня подхватил дед.

А пришедшие соседи, обступившие бабушку, катавшуюся по земле, потянулись ко мне:

- Сиротка! Бедная сиротка...

Снег, разом поваливший с неба, вдруг напомнил мне синих лебедей на озерной воде,они будто взмахнули крыльями и окружили меня, то ли спасая, то ли оберегая...

Листаю старый альбом в потертой картонной обложке.

Скоро два.

А на пожелтевших фотографиях время, которое, кажется, было только вчера.