Наверное о музыке

Глубоко. Это понимаешь, когда долго спускаешься по крутой лестнице в это заведение. Кирпичные стены неприятно царапают руки, когда возвращаешься под утро на ощупь. Но тебе же все равно. Ты не чувствуешь этого, не осязаешь. Спустившись в этот бар, ты попадаешь, и хотелось бы написать в другой мир, но нет, мир тот же, только грязнее, и с большим количеством отчаяния, но с черт возьми искренним состоянием, честным мать его так. Открывая дверь сразу в нос бьет дым. Внутри очень темно, так темно что глазам нужно привыкнуть, и вот уже различимы барная стойка, несколько столов и сцена. Воздух тупо синий и едкий. Подходишь за стойку, повезло, есть место, что-то попить, смазать горло, здесь попить означает выпить, сюда за апельсиновым соком или энергетиком не ходят. Гламур отсюда вышибают с @#здюлями. Поколотая и исцарапанная поверхность, в трещинах набралось уже много мусора, пепла, и еще всякой дряни. За столиками люди, где-то парами, где-то в одиночку. Тот, кто один не смотрит на сцену, он смотрит перед собой, на противоположную спинку деревянного столу, кто знает, что думы в голове, наверное, почему один, и зачем один, а хотя да ну все это на хер, задолбали, и не из такого дерьма вылезал, «Эй! Повтори двойную!». Сцена, это не высокий подиум из досок на скорую руку, и без каких-либо изысков, но все еще не сломанный. На нем четверо, барабан, пианино, контрабас, и он. Это мужик, который видно был когда-то крепкий, но сейчас немного сдал, хм, немного это смелое выражение. Он сидит в мятом похоронном костюме, с расстегнутым воротом и смущенном тонком черном галстуке, в углу рта, в губах, а не в зубах, как следует, свисает сигарета с желтым фильтром. Он сидит на высоком барном стуле, в руке зажат микрофон, а хотя раньше он мог петь и без микрофона, да и нужен, то, только чтобы слышно было его голос дальше, чем полметра от него. В другой руке ребристый стакан с мутной жидкостью. Это пойло Джонни Уокер. Старина Джонни всегда с ним, даже сейчас за стулом стоит квадратная бутылка. Да он даже не поет в прямом смысле слова, он тупо чешет свою седую и клокастую щетину, борется с падением со стула, потому что уже набрался, и говорит и рассказывает, а где-то даже подвывает, где-то скрипит. Его тексты, его песни это не выдуманные истории, и всё знают, что он не врёт. Он доносит до присутствующих о том, чего не надо делать, о том, как всё было и как всё просралось. Да мы знаем, это, отец! Мы сами такие! У нас тоже всё было и вот мы здесь. Музыка, которую играют, это чистая импровизация. Они никогда не репетируют перед выступлением, они просто приходят в бар, сначала начинает пианино, легкий медленный ритм нехотя одной рукой, облокотившись на крышку этого инструмента, это просто пальцы касаются клавиш, к этому подтягивается контрабас, ещё медленней, ставя только акценты и повторяя ноты, которые выдал пианист, как бы подбирая мелодию, только что родившуюся в клавишах. Завершает созревание темы именно барабан, он как будто направляет всех остальных. Это удивительным образом само формируется в джаз, собственно так же как и должен сам по себе формироваться джаз. И этот парень уже знает, что он расскажет под эту тему, какую свою историю, о чём он расскажет, а где-то споёт, а гдё-то проскрипит, а где-то попробует, зачем-то втянуть ноту, все аплодируют. В полночь иногда приходит Sax, и тогда начинается настоящий джаз. Про этого парня вообще мало кто знает, никто даже не знает откуда у него саксофон, и где научился так на нём играть, он не говорит ни слова, он просто играет и пьёт, пьёт и играет. Он молча приходит, берёт стул, и садиться рядом с барабанщиком в углу, чтобы своей игрой не мешать вокалу. Сюда приходят и проводят время. Многие люди проходят через это. Это как отстойник заблудившихся и потерявшихся. Они здесь осмысляют своё существование, и либо поднимаются наверх и двигаются вперёд, и либо подыхают в канаве. Но есть те, кто всегда останутся здесь. Честные парни, которые играют сами для себя.

Это пришло мне, когда прослушал диск Tom Waits «Nighthawks at the Diner».