ЛЕНТОЧКА И ЦЕПЬ

Последний текст Максима Кантора («Почему я не ношу ленточки») — очень неровный, рваный, разные его части будто написаны разными людьми. Но я каждый раз читаю публицистику Кантора как что-то настоящее, не-механическое. Это всегда удивление, всегда в хорошем смысле недозволенность. Вчерашний его манифест обладает особенно взрывной силой. Что-то вроде Чацкого получается. Обойти молчанием, быть Молчалиным после этого выплеска «сумасшествия» уже невозможно. Я воспринимаю текст как вызов, как будильник, звенящий лично мне.

Есть то, с чем я категорически не согласен. А есть то, с чем солидарен так, будто Кантор мысли мои прочел. Есть сказанное наотмашь, хлестко, как пощечина — но увы, столь необратимо и дерзко, что даже сторонников М. Кантора это отвратит.

К примеру, вот так вскользь называть Медведева «автором бездарной войны с Грузией»? Конечно, всю правду об той войне мы нескоро узнаем, но то, что вторая сторона конфликта «небезвинна», мне кажется очевидным.

Но это частности; меня задело другое высказывание Кантора. «Интеллигенция, — пишет он, — возникла в России как адвокат униженных и оскорбленных — нынче эта страта размылилась в обслугу номенклатуры, в менеджеров, телеведущих, детективных писателей, пиар-агентов и спичрайтеров, превратилась в «креативный класс».

Хочется спросить: а учителя из интеллигенции куда девались? Доктора? Ученые? Юристы «среднего звена»? И неужели их совсем не было на Болотной? Но и это не суть. Суть в том, что интеллигенция, утверждает Кантор, прикормлена олигархами, живет на подачки миллиардеров (тема последних его эссе), а, значит, не имеет права бунтовать.

Может, в современном «арте» это и так. Но, на мой взгляд, трагическая дилемма гораздо серьезней: если любой крупный работодатель в этой стране — так или иначе в «системе», а источник его обогащения мутен (иначе бизнес здесь в принципе не делается), значит ли это, что в порочной пирамиде греховен и любой работник?

В этом случае сказанное Кантором касается не только интеллигенции, но и «простых людей», просто у первой есть голос, она cлишком «выступает», и потому особенно уязвима. И, согласен: дело не в том, чтобы нацепить спасительную ленточку, тем более, она для всех разное значит. Дело в том, чтобы быть, наконец, честными с самими собой.

Но как же поэту, нет, гражданину выйти из замкнутого круга («понятно, что мы все живем на ворованное»)? Неужели уезжать? А может, умирать с голоду, поскольку двадцать лет назад общественное стало частным: так сложилось «силой вещей» — народное добро несправедливо присвоили отдельные ловкие люди; прошло время, те же лица стали работодателями и благотворителями и «народа», и «интеллигенции», — значит, рубли в принципе дурно пахнут?

Или — радикальней — срочно грабить награбленное и раздавать бедным? При такой логике единственной возможностью для художника заявить о своем самостоянии будет отказ от любых гонораров, зарплат и премий, своего рода юродство (так, если довести до абсурда, поступали участники арт-группы «Война», воруя у «общества потребления» продукты и средства гигиены из супермаркетов и аптек).

Искусство бывает разным, и подобная модель творческого поведения возможна тоже, но кому, как не Максиму Кантору, самобытному и вполне профессиональному художнику, знать, что «нормальная» культура требует вложений времени и денег (в немалой степени — меценатских), что в ней необходимо постоянство усилий и нужен авторитетный отбор. Звеньями этой цепи являются и оплата за творческий труд, и премиальный процесс, спонсируемый богатейшими людьми страны (в частности, премия «НОС» — М. Прохоровым, «Дебют» — А. Скочем). Здесь максимализм Кантора переходит в тот же самый обобщающий нигилизм, что и при разговоре о некоей «интеллигенции» как классе.

Экономика искусства всегда была болезненным этическим вопросом, «первородным грехом» его существования. Вспомним Толстого, который дошел до того, что отверг все написанное им в «дворянскую» пору, и был убийственно, до сумасшествия логичен, но бросил в топку новой идеологии и «Войну и мир», и «Каренину». Автор блестящих эссе о живописцах прошлого, Кантор, разумеется, осведомлен, что и у Микеланджело, и у Достоевского были богатые заказчики, но это ведь не унижает труда этих художников.

Я пытаюсь быть литератором. И хочу жить. Один хороший писатель как-то сказал мне: «Вы не понимаете, что любая премия — это ангажемент. И не поймете, пока не получите». Но я и вправду в толк не возьму, как получение премии перекрывает путь к свободе, мешает говорить, что думаешь, «за» или «против» чего или кого бы то ни было. Каждый человек имеет право на добрый поступок. Олигарх имеет право быть дарителем, донатором, благотворителем. Дареному коню в зубы не смотрят. И если глава района строит храм в память о своих родителях — я только за. В этом случае — не важно, какие он замаливает грехи. Мы все уйдем. Храм останется.

Рецепты Кантора хороши для какой-то «идеальной» кухни, несмотря на то, что он много пишет о необходимости конкретных решений. Но, к примеру, независимые благотворительные организации существуют в ЭТОЙ стране, а не в вакууме, и да, вынуждены постоянно иметь дело вот с этим «преступным» государством и вот этими разных уровней донаторами (нашумевшая история с Чулпан Хаматовой — самый громкий, но типичный пример).

Два года назад я делал статью о ветеранах, которым долго обещали, что их переселят из ветхого жилья в новые квартиры (представьте, что такое для старушки с больными ногами, которой за 80, подниматься на пятый этаж?), эта история продолжалась много лет. Я, помню, думал: а вот будь у меня гипотетический выбор — просить Путина разрулить ситуацию «вручную», или же бросить ему в лицо все, что наболело, я бы, наверно… просто попросил. Впрочем, всё это были бесплотные и тоскливые мечтания. Случилось другое: вскоре после публикации мне позвонили с грузинского телеканала, который специализируется на показе ужасов России. Я понимал тенденциозность формата, и все же дал им телефон героев репортажа, чтобы они сделали свой сюжет. Долго думал над этим… Вдруг бы сработало, вдруг бы что-то сдвинулось с мертвой точки? Не сдвинулось. Бабушка с дедушкой, о которых мы писали, так и не дождались переселения, и умерли…

Хлестко сказано у Кантора: «Зоилы никогда не заинтересуются судьбой бабок в Воронеже, разве лишь затем, чтобы найти повод для критики нужного чиновника, — но никогда не для того, чтобы усомниться в размерах своей заработной платы, пришедшей из украденного хозяином бюджета». Мне эта несвобода в целом мучительна, поэтому в журналистике я работаю редко. Но даже в таких условиях, наверно, нужно начинать не с глобального переворота, а с банальных каких-то «малых дел», иначе по тебе заплачет дурдом.

***

Самая ударная часть манифеста М. Кантора — едкая критика смешанной оппозиции: «Исследователи Африки уверяют, что в засуху к воде приходят разные звери, и никто никого не ест. Можно предположить, что жажда демократии объединяет несогласных, абстрактная жажда очень понятна. Но вода в водоеме должна быть конкретной! В социальной истории человечества на абстрактный вопрос ответ может быть только конкретным. Абстрактный ответ не будет засчитан, и затем дадут другой, неожиданный, но конкретный ответ. Когда на требования истории отвечают абстракцией: «Хлеб — голодным! Мир — народам! Землю — крестьянам!», можно быть уверенным, что последует продразверстка, коллективизация и война. Абстракций было слишком много — они принесли затмение разума и зло».

Больно же? Диагноз? В точку, в самую точку…

Но затем М. Кантор предлагает свою конкретику. И тут его заносит влево: «Требуется избавиться от страха перед словом «социализм»: в этом слове не содержится зла, во всяком случае, не больше, чем в слове «капитализм».

И вот неожиданный финал манифеста: «Требуется публично пересмотреть всю приватизацию: недр, предприятий, собственности -, где, как и кем был нарушен закон. Приватизированное незаконно и нажитое благодаря незаконной приватизации следует изъять. Недра земли и доходы с них должны принадлежать всему народу. И особенно это важно в стране, экономика которой на четверть состоит из денег, выкачанных из земли. Полученные средства следует вернуть в бюджет — но только после того, как бюджет сделают абсолютно открытым и обсуждаемым публично. (…) Требуется народным мнением защищать не спекулянтов акциями и воров-нефтяников — но нищих пенсионеров. Требуется все неправедно нажитые особняки (таковых сотни тысяч) отдать под детские сады, ясли, странноприимные дома — поскольку условия в неправедно нажитых хоромах хорошие, сантехника работает исправно».

Не похоже ли на новое «Хлеб — голодным! Землю — крестьянам!»? И позитивен ли, в сухом остатке, такой «протест против протестующих»? Мы увлеклись обобщениями, мы мажем всех одной краской, мы ненавидим людей — классами, мы вешаем клейма: «олигархи», «фронда», — но ведь это ничем не лучше, чем быковское «чернь», которое так возмутило Кантора.

«Я не участвую в «маршах миллионов» по той же причине, по какой некогда вышел из рядов ВЛКСМ, — не люблю массовый энтузиазм. Не ношу ленточек, предмет дамского туалета, поскольку я мужчина».

Эссе Кантора — о мужестве, но ведь оно необходимо не только в бою, но и в быту. Кантор презирает массовый энтузиазм, цитирует Одена («Кому причиняют зло, зло причиняет сам» — ещё один пример гребаной цепи, которая длиннее, чем мы думали), и пугается вульгарных фашистских выкриков, к которым прислушивается молодежь.

Но когда он объявляет новую войну дворцам, — перефразируя старый социалистический лозунг, не страшно ли ему за хижины?…